КАРНАВАЛИЗАЦИЯ

КАРНАВАЛИЗА́ЦИЯ, термин исторической поэтики, применяемый также в эстетике и философии культуры. Введен в современное литературоведение М.М. Бахтиным для обозначения традиций карнавального фольклора в истории европейской литературы (прежде всего средневековья и Ренессанса).

Источником К. в литературе является сам карнавал — синкретич. обрядово-зрелищная форма («зрелище без рампы») с определенной системой символических действ, пронизанных стихийной «диалектикой в образной форме» — народной правдой о мире, о бытии и времени. Карнавал (в смысле совокупности празднеств карнавального типа, на античном этапе — сатурналий) — это «мир наоборот»: люди, в обычных (некарнавальных) условиях изолированные друг от друга сословно-иерархическими и житейско-бытовыми барьерами, вступают «на площади» (карнавальном празднестве) в область вольного, чистого — без дистанции — отношения человека к человеку и к миру.

С фамильяризацией мироотношения связаны другие категории карнавала: эксцентричность, профанация, мезальянс. Карнавальные категории носят мировоззренческий характер, но как таковые они не мыслятся в отвлеченных понятиях участниками карнавала, а конкретно переживаются ими в «полуреальной-полуфантастической» атмосфере народного праздника.

Ведущее карнавальное действо, представляющее идею карнавала в целом, — «увенчание-развенчание». Его глубинный смысл — в жизнерадостном («смеховом») неприятии народом всякой обособившейся от него и застывшей официальной правды, всего отвердевшего, «готового» в бытии. Смеющийся на площади народ, по мысли Бахтина, всегда как бы на касательной к узаконенному и серьезному миропорядку. Карнавальный смех — амбивалентный смех, охватывающий оба противоположных полюса явления, когда хвала оборачивается бранью, поношением, «верх» переходит в «низ» и наоборот, и разрушающий иерархические представления о мире (см. Гротеск). Смех, т. о., противостоит односторонней «устрашающей» серьезности как целое — части и как становление — ставшему: смех — выпадение из реального и «лазейка» в историческое «большое время», освобождение для нового, для будущего. Отсюда особое отношение карнавала ко времени: время «увенчивает» живые творческие возможности человека, класса, общества, но оно же «развенчивает» инертную, тупую исчерпанность и конечность этих возможностей.

Картина «перевоплощения» карнавала в литературу, представленная Бахтиным в его монографиях о Ф. Рабле («Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса», 1965) и о Ф. М. Достоевском («Проблемы поэтики Достоевского», 4 изд., 1979, гл. 4), а также в ряде статей («Эпос и роман», «Слово в романе» и др.), являет в целом своего рода феноменологию духа народной праздничности в истории европейской литературы и культуры.

Логика карнавального «мира наоборот» определила ядро карнавализованных литературных жанров, впервые возникших в эпоху кризиса античной классики. В отличие от высоких жанров (эпоса, трагедии), которым свойственна благоговейная дистанция по отношению к изображаемому предмету, освященному традицией, покоящемуся в отрешенном от реального времени «абсолютном прошлом», возникающие карнавализованные жанры строят образ в незавершенном настоящем (в «зоне фамильярного контакта») автора, читателей или зрителей, в плане смеховой переакцентуации (пародирования) традиционных, догматически серьезных жанров. Все это знаменует начало «романизации» литературы.

Роман фамильярно приближает предмет изображения, приземляет, высмеивает и оспаривает «наивную эпическую бесспорность», диалогизует эпическое мировоззрение, обнажая его «объектность» — ограниченность и конечность. К., т. о., — ключ к пониманию «формообразующей идеи» романа, в особенности его диалогической (не эпопейной и не риторич.) линии, в общих чертах определившейся уже в античных карнавализованных жанрах — сократич. диалоге и «Менипповой сатире». Мениппея, сочетающая философский универсализм со злобой дня и «трущобный натурализм» с экспериментирующей фантастикой, является, по Бахтину, наиболее жизнестойким проводником К. в литературе нового времени, представителем народной смеховой культуры в условиях увядания ее «тела» — карнавала. (Ср. такие явления «смехового» мира Древней Руси, как скоморохи, юродивые.)

Вершиной К. и «карнавальной правды» в литературе Бахтин считает роман Рабле, а в новое время — полифонические романы Достоевского (см. Полифония). Традиции карнавального мировосприятия прослеживаются и в литературе XX в., чаще всего в тех произведениях, для которых характерна тенденция к моделированию исторических процессов («большого времени») в их диалогической обращенности к прошлому и к будущему («роман-миф», фантастика, антиутопия). Карнавальные обертоны существенны для понимания художественного целого столь различных по своим идейным и творческим установкам писателей, как А. Белый («Петербург»), Т. Манн («Иосиф и его братья»), Г. Хессе («Степной волк»), Дж. Джойс («Улисс»), Э. Хемингуэй («Фиеста»), Г. Гарсия Маркес («Сто лет одиночества»), произведения М. А. Астуриаса, М. А. Булгакова («Мастер и Маргарита») и мн. др. Однако слишком прямое перенесение категорий карнавала на литературу нового времени нередко становится предметом полемического обсуждения.

Концепция К. не могла не «задеть» многих укоренившихся в литературоведении воззрений и принципов. Это относится и к введенному Бахтиным понятию «память жанра»: постоянно обновляющаяся жизнь жанра и одновременно устойчивость его архетипич. констант в истории литературы, подчас даже в обход «субъективной памяти» автора (ср. Архетипы). Четче и резче других несогласие с Бахтиным выразил В. Б. Шкловский: «Достоевского незачем разъяснять неведомыми источниками» (Тетива. О несходстве сходного, М., 1970, с. 296). Подвергается сомнению и роль карнавального смеха в средневековой литературе: «сакральное не ставится смехом под сомнение, оно упрочивается смеховым началом, которое является его двойником и спутником, его постоянно звучащим эхом» (А. Я. Гуревич, К истории гротеска. «Верх» и «низ» в средневек. лат. литературе, «Изв. АН СССР. Серия литературы и языка», т. 34, 1975, № 4, с. 327). За этим и другими упреками (в т. ч. оценка роли К. в культуре XX в.) стоят нерешенные пока вопросы о совместимости концепции К. с этической позицией современного человека в мире, а также о совместимости индивидуальных форм мышления нового времени с явленным в карнавале целостным народным мировосприятием.

Концепция К. имела свои истоки и в русской культуре (ср. статьи В. И. Иванова о дионисийстве). Связанная со всемирно-исторической ситуацией «порога» первых десятилетий XX в., она явилась преодолением формально-эстетических и метафизических воззрений — в плане социальной истории, философской антропологии и исторической поэтики. Теорию К. можно рассматривать как мост между культурой прошлого и настоящего.

Литература:

Бахтин М., Вопросы литературы и эстетики, М., 1975;

Пинский Л., Рабле в новом освещении, «ВЛ», 1966, № 6;

Баткин Л., Смех Панурга и философия культуры, «Вопросы философии», 1967, № 12;

Иванов В., Из заметок о строении и функциях карнавального образа, в кн.: Проблемы поэтики и истории литературы, Саранск, 1973;

Лихачев Д., Панченко А., «Смеховой мир» Древней Руси, Л., 1976;

Фрейденберг О. М., Поэтика сюжета и жанра, Л., 1936;

Bollnow O. F., Zur Anthropologie des Festes, в его кн.: Neue Geborgenheit. Das Problem einer Überwindung des Existantialismus, Stuttg.-Köln, 1955;

Le Clesio M., La révolution carnavalesque, «Quinzaine littéraire», 1971, 1—15, № 111, fevrier;

Hayman D., Au-delà de Bakhtine, «Poétique», 1973, t. 4, № 13.

В. Л. Махлин.